Одесское счастье - Страница 113

113

– Но веруешь ли ты, бабуля? И во что ты веруешь?

– Верую?

И дальше тишина.

Недослышала мой вопрос? Или не хочет отвечать? Или просто не стоит затрагивать эту тему?

– На что это похоже – расти еврейкой? – попыталась я зайти с другого бока.

– Ну, в смысле религии нас с сестрой особо не воспитывали, как и наших подруг. Может, будь мы мальчиками, нас бы чему-то такому и учили. Пока росла, я и в мыслях не держала какую-то религию или веру. Такие вопросы в нашей семье никогда не спрашивались. Мама была скрытная, а мы со Стасей старались уважать ее чувства.

– А ты сама? Как насчет тебя?

– Может, там в Америке все и по-другому, – тихо ответила она после тяжелого вздоха. – Может, там ты сперва американец, а только потом еврей. Здесь же, в Украине, нельзя быть и евреем и украинцем зараз, а только кем-то одним. Я здесь родилась и жила со всеми наравне, но все равно не считалась ни украинкой, ни полноценной гражданкой, пока не подменила документы. Такие вот дела. Потому-то я и хотела, чтоб ты уехала из этой дурки насовсем. Чтоб кругом тебя не стояли люди, навроде той же Ольги, которые улыбаются тебе в лицо, а потом, стоит отвернуться, тычут ножом в спину.

– Расскажи про иконы. Зачем их тебе так много? – перебила я, возвращаясь в прежнее русло. Мне больше никогда не хотелось даже думать про бывшую подругу.

– А, иконы… – Она вздохнула. – Я нарочно никому не рассказывала, что сменила документы. Но люди сами прознали. Одесса ведь как деревня, где все про всех знают. Однажды вечером иду я с работы, а под дверью лежит небольшой сверток. Я взяла его и внесла в квартиру. Внутри была икона, небольшая дощечка с ликом какой-то святой. Она мне показалась спокойной и по-доброму внимательной. В нижнем левом углу было что-то написано на старославянском. Понимаешь, какой-то человек подложил мне ту икону на порог, совсем как в древности клали чеснок на могилу упыря. Словно предупреждение или осуждение, словно говоря: «Я про тебя всю правду знаю». Но я не потому оставила ту икону. Глядя на нее, я подумала, что эта женщина много повидала и страданий, и потерь. И поставила ее на видное место на нашей книжной полке. А потом принесли еще одну икону, и еще. Всегда с записками: «Брехунья! Прихильница! Двурушница!» Не знаю, кто их притаскивал, но при взгляде на лики святых я почему-то успокаивалась и могла жить дальше. И до сих пор они мне говорят, что я-то свое отжила, а тебе, деточка, здесь жизни не будет, что тебе нужно отсюда уезжать.

Ну и как я могла после такого выложить бабуле, что мечтаю вернуться домой?

* * * * *

Через месяц, получив счет за телефонные переговоры, Тристан швырнул его передо мной на кухонный стол.

Hide-hid-hidden.

– Как ты могла? – завопил он. – Я же говорил, что у нас совсем нет денег, а ты за моей спиной стала звонить еще больше? Наболтала на четыре сотни долларов! Да это в два раза больше обычного! Черт! Ты сумасшедшая. Или тупая. Я уже не знаю, какая ты!

Leave-left-left.

Тристан принялся швырять на стол квиток за квитком. Выписки с банковских счетов – все уже просроченные. Телефонные счета за то время, когда он за мной ухаживал. Счета за пользование кредитной карточкой.

– Звонки на Украину. Билеты в Будапешт, мой и твой, рестораны и отель в Будапеште. Ноутбук и поездка в Одессу. Твой билет из Одессы в Сан-Франциско.

Мама дорогая, да он тысячи в валюте на меня выбросил. Еще даже до нашей встречи. Конечно, я замечала, что влетаю ему в копеечку, но увидеть весь мой долг перед ним вот так вот черным по белому… Тут хоть стой, хоть падай от тяжелой мысли, что мне нипочем не покрыть все эти затраты.

– Ты меня разорила. Мне пришлось занимать у Хэла, когда я полностью опустошил свои кредитки. Нет больше никаких денег платить по твоим чертовым телефонным счетам! Или за твои увеселительные поездки в Сан-Франциско по пять сотен каждая. Гостиницы стоят денег. Бензин стоит денег. Мы разорены. Ты знаешь, что значит это слово? Разорены!

Я кивнула.

– Я от многого отказался, чтобы ты сюда приехала и здесь неплохо жила, так что теперь твоя очередь чем-то жертвовать. Понимаю, это совсем не похоже на работу твоей мечты, но в Паломе требуются помощники сиделок. Да и в кафе всегда нужны дополнительные руки. Если мы хотим, чтобы у нас была семья, нужно откладывать деньги. – Он схватил меня за подбородок: – И больше никаких телефонных разговоров, договорились?

* * * * *

На следующее утро, когда Тристан уехал на работу, я позвонила на прямой номер Дэвиду.

Tell-told-told.

Сама не знаю, с какого перепуга я такое учудила. Может, я действительно спятила?

– Слушаю, – энергично ответил Дэвид, как настоящий одессит. Одним русским словом.

Это меня приятно удивило. Я за него загордилась. Дэвид приспосабливался. И ему нравился наш язык.

– Слушаю, – повторил Дэвид.

Я ничего не сказала в ответ: тоже слушала его.

– Кто это? Откуда вы взяли этот номер? – напористо спросил он уже по-английски.

Я вздохнула:

– Дэвид.

Ничего не могу с собой поделать, но я по нему соскучилась.

– Дарья, – прошептал он. – Это ты?

По моим щекам покатились молчаливые слезы.

– Дарья, где бы ты ни была, возвращайся домой.

Я всхлипнула.

– Тебе нужны деньги? Я тебе вышлю, скажи только, где ты. Возвращайся домой. Я скучаю по тебе. Ты мне нужна.

Я вас умоляю! Домой. Скучаю по тебе. Ты мне нужна. Я бросила трубку, опасаясь, что, как попугай, повторю за ним его же слова: возвращаюсь домой, скучаю по тебе, ты мне нужен. Тристан прав: мне нужна работа, нужно какое-то занятие, пока с концами крышу не унесло. Я выбежала из дома, понимая, что если останусь около телефона, то обратно наберу номер Дэвида и все ему начистоту выложу.

113